Интервью

Клара Новикова: "Для меня нет запретных тем"

Раньше мне казалось, что, если целый вечер выступает один артист разговорного жанра,— это скучновато. Но на концерте Клары Новиковой убедилась, насколько была не права. Как она умеет общаться с залом! Да и зал, казалось, превратился в единое целое, внимал артистке, затаив дыхание. И смеялся, просто до изнеможения.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

ПУСТАЯ КОНСЕРВНАЯ БАНКА

В последние месяцы у них все особенно нескладно получалось: недовольство друг другом, смутное, неопределенное; раздражение, глупое и беспочвенное; колкости, обидные и нелепые; ссоры по пустякам, порой длинные и очень злые...

А вчера они так хорошо поговорили за вечерним чаем. Вспомнили прошлое и даже посмеялись. Она помянула «консервную банку» — их кодовое название поводов для ссор, дань самой первой семейной размолвке. Надо же, чуть ли не в медовый месяц она собралась разводиться! И из-за чего?! Из-за того, что не смогла открыть какую-то салаку. А он нет, чтобы сразу помочь, стал ей выговаривать: мол, всякая уважающая себя хозяйка обязана уметь это делать. Тем более что тут ничего сложного. Смотри, учись. Сперва надо резко ударить ладошкой по ключу, а потом раз-раз, вот так, и все, готово! И еще добавил ехидненько так: эх вы, женщины! Это ей-то, тогда-то, пять-то лет назад, вчерашней-то школьнице. Додумался же, еще на семь лет старше! Ну да ладно, что теперь. Теперь-то она умеет открывать всякие консервы. А тогда обиделась да так, что вывод моментально: не уважает, не ценит, не любит. И сразу радикальное предложение: не лучше ли, пока не поздно, разойтись, чем всю жизнь потом мотать друг другу нервы, как сейчас? Смешно, правда?.. Конечно, смешно... А вообще-то, знаешь, не очень. Не женское это все же дело — открывать консервы... Ну конечно, не женское... Боже! А сколько их было потом, этих «консервных банок»! Горы!.. Вот именно. На ЭВМ не сосчитать! Слушай, а не сдать ли все это ржавое барахло в металлолом? Неоценимая услуга народному хозяйству!.. Ха-ха, а что? Крышу стоквартирного дома можно покрыть, если выпрямить, или трактор сделать, нет-нет,. лучше не трактор, лучше кортеж свадебных машин, Boт!.. Да ну-у, для кортежа они не годятся, гены не те...

Поговорили и о серьезном. Четко определили еще раз — уж который! — круг домашних обязанностей. Она в конце концов — к двухтысячному году! — станет все-таки заправской поварихой: жульен из дичи, ростбиф по-английски с кровью и картошкой фри и так далее, все как в книге, а пока что будет готовить по утрам бутерброды из кильки в томате, хм! Ну, конечно, что-нибудь на ужины, с мясом он обедает на работе, а в выходные дни они могут вместе заняться чем-нибудь особенно вкусненьким, у него же бесподобно получаются борщи на костном бульоне, м-м, пальчики оближешь! Еще ему мыть посуду, когда он дома, а она берет на себя уборку квартиры, полы так и так надо мыть каждый день — Тимоша уже начинает ползать. Совсем большенький мужичок стал! Обратил он на это внимание? Но полы — это только до тех пор, пока Тимка не пошел в ясли и она сидит дома, после года надо будет тут что-то решать. Еще ей стирку, а он будет гладить, это ведь несложно, сиди себе да води утюгом. Хотя нет! Стирать все же лучше ему, простыни такие тяжелые, выжимать их — это какой-то кошмар! А ей и так достанется, каждый день — пеленки, ползунки, ползунки, пеленки! Уж не помнит, когда последний раз маникюр делала... Стоп, стоп! А не лучше ли заниматься стиркой вдвоем, она крутит машинку, он выжимает крупное?.. Ну, можно и так, посмотрим, в общем. Да! Чуть не забыли! Ему же утром Колю в садик завозить! Ну и забирать, конечно, все-таки с коляской две трамвайные остановки — это далековато, и за Колей не угонишься, если пешком. Если будет успевать, хорошо бы по дороге с работы продуктов подкупать, хлеба хотя бы. И обязательно выносить мусорное ведро. Ведро — это просто обязательно, она ни-ни, ни под каким предлогом!.. С продуктами это, конечно, сложно, если что и есть, не успеть, очереди, за Колей опоздаешь. Это, наверное, все-таки лучше ей, во время прогулки: Тимоха спит в коляске у входа, а она тем временем в магазин нырнет...

Легли спать. И потом некоторое время лежали молча, и ему опять вдруг вспомнились подробности их ссор, гневные искры в ее глазах, яростный тон, вся она такая непохожая в те минуты на теперешнюю, слабую и нежную, и подумалось о будущем: неужели так будет всегда или это только такой период, чертов какой-то, ведь, если будет, это что же? Они не выдержат, возненавидят друг друга, а как же Коля и Тимка? И он сказал, что надо кончать со ссорами, кончать с такой системой отношений, быть посдержаннее, терпимее, что ли, друг к другу, уступчивее, может быть, да просто пропускать иной раз мимо ушей, мало ли что, бывает, вырвется, не значит же это, что все, конец, им еще жить и жить, а доходит до смешного: она же, конечно, помнит, из-за чего получилось у них перед этими выходными.— не было чистых носовых платков, а у него насморк, глупо просто, но тут он виноват... Да-да, она согласна, это он правильно говорит, о системе, действительно входит, как наркоз, а опомнишься — тошно. И еще хорошо бы, если б он был хоть чуточку повнимательнее. Это же совсем нетрудно. Ей просто кажется, что стоит только пристально посмотреть, и можно угадать мысли.

Она повернулась к нему лицом и прижалась. Тонкий лучик луны сквозь щель в занавеске скользнул на ее угловатое, такое знакомое плечо. Ему стало хорошо, спокойно. Он поцеловал ее в переносицу, погладил губами лоб где-то возле самых корней волос, дурашливо фыркнул от щекотки, обнял покрепче и лежал некоторое время, задумчиво глядя в пустоту. Потом тихонько сказал: хорошо было бы, если б и она научилась понимать его...

Она ответила: «Хорошо, милый, давай будем всегда так жить... Понимая друг друга...» Он, почувствовав, что она засыпает, вдруг спохватился: «Нина, чуть не забыл, погладь, пожалуйста, рубашку завтра утром, а то не в чем на работу идти. Хорошо?» — «Да-да...» — ответила она. «И еще, вот ведь память! Надо будет обязательно отправить маме посылку с яблоками. Ты видела, я их уложил? Иначе испортятся. Улучи время, а? Когда Тимошка спать будет...» — «Ага, сделаю...»

И они уснули, убаюканные тихой нежностью хороших, добрых планов. Утром, когда он вскинул голову от подушки, солнечная полоска уже подкрадывалась к коврику у кроватки Тимки, а должна быть по жесткому расчету всего на полпути к нему. Он взглянул на будильник: восемь часов! В институте надо быть в девять, туда езды минут сорок, самое малое, а еще — в детский садик с Колей. Ситуация!

Он рывком поднялся, надел носки, натянул брюки. Трехлетний Коля, еще в пижаме, сидел на своей кровати и играл пластмассовым грузовичком, который клал всегда на ночь под подушку. Отбросив грузовик, он радостно спросил:

— Папа, ты поснулся, да?

Он приложил палец к губам:

— Тс-с, не разговаривай громко, разбудишь Тимошу.

Коля склонил голову к плечу и тоже приложил пальчик к губам:

— Не надо гомко азгаваивать, да, папа?

— Да-да, Коля! — торопливо сказал он и, сунув ноги в тапочки, побежал умываться. По дороге запнулся за половик, чертыхнулся. Жена доглаживала на кухне рубашку. Она ласково глянула на него, шутливо проворчала:

— У-у, засоня!

Он увернулся от ее взгляда и, даже раздраженный им, буркнул сердито:

— Почему не разбудила сразу, когда зазвонил будильник?

— Да мы же забыли его вчера завести! — Она засмеялась.— Сама встала несколько минут назад.

— Ну и толкнула бы! Опоздаю ведь!

Не отрывая взгляда от глаженья, она ответила, как ему показалось, чересчур беспечно:

— Ну и что! ,Шеф же в командировке, сам вчера говорил...

— Да какое это имеет значение?! Отдел-то будет! А уж там не упустят случая, прокатятся! Думать надо!

Она посмотрела на него удивленно, но промолчала. Он шагнул в ванную, увидел в зеркале — щетина после выходного в палец! Торопливо намылил щеки, скребанул станком. Лезвие старое, дерет. Взял новое, стал менять, обрезал палец.

— Ч-черт!

— Что такое? — участливо.

— Ничего! Надо заводить будильник! — раздраженно.

— Кому? Тебе? — обиженно.

— Тебе? — почти злобно.

— Извини, но на работу ходишь ты!

— А что ты делаешь? Все для того, чтобы я опаздывал?!

— Перестань! Я этот упрек не заслужила! Ночью ты спишь, хоть стреляй из пушки, а я по десять раз вскакиваю к сыну. Ты же, любящий муж, ни разу не предложил мне: отдохни, дорогая, давай этой ночью я подежурю!

— Пое-ехала!

Он выскочил из ванной, на ходу вытираясь полотенцем. Сдернул со спинки стула рубашку, бросил на ее место полотенце и, на бегу засовывая руки в рукава, помчался в коридор, к зеркалу. Тут из кухни донеслось:

— Женя! Сейчас же повесь полотенце на место!

— Некогда!

— А мне есть когда?!

— Тебе есть! Целый день впереди!

— Та-ак! Значит, полотенце на гвоздик! А бумажки куда?! На стенки расклеить?!

Он недоуменно выглянул из-за угла:

— Какие еще бумажки?

— А вот эти! — Она гневно указывала на пол, где белело несколько клочков газет, в которые он заворачивал вчера яблоки.

— Ах эти! Нина, несерьезно. Выброси в ведро!

— Да ты только загляни в него! С верхом! Все сыплется! А ведь это твоя обязанность — выносить!

— Ничего! Разок и ты это сделаешь! Руки не отвалятся!

В груди противно защемило, а голова стала упрямо наливаться тяжестью. Он понял запоздало: все! Кранты! Идет не так! Совсем не так, как решили, не надо б так, но что ж она! Совсем дура! Не понимает, что ему сейчас не до ведра! Не понимает, что то, вчерашнее,— не гранитная догма!

— Не отва-алятся?! — с каким-то даже хрипловатым незнакомым визгом переспросила она.— Та-ак... значит... так?! Ну да, конечно! Носки ему стирай, рубашки гладь, квартиру убирай, обеды-ужины готовь, пеленки полощи, умной женой будь, в развитии не отставай! Не Много ли для одного человека, а?!

Его будто какая-то сила подтолкнула, он опять выглянул из-за угла:

— А ты-ы как хочешь, милочка?! Целыми днями сидеть дома, болтать по телефону и ничего не делать?! Не-ет! Ведро ты сегодня вынесешь! Руки не отвалятся! — Он даже почувствовал болезненное наслаждение, повторив это.

— О-о! Да что я, проклятая, что ли?! — Она вдруг сорвалась и полетела в комнату, чуть не сбив Колю. Тот — он и не заметил — стоял уже в коридоре. И еще в пижаме. Когда-то она еще опомнится, соизволит одеть сына.

— Коля, ты сегодня в детский садик не пойдешь! — сказав громко. Пусть слышит!

— А почему, папа?

— Потому что я опаздываю на работу и не успею тебя отвести!

— Ты паздываешь, да, папа?

— Да, да, Коля, да!

— И мама тоже садик не дет, да, папа?

— Вот этого я не знаю, Коля!

Сын затопал, приплясывая, закружился на месте. И он ухватился за его радость, как за спасительный круг: конечно, ему лучше дома, чем в садике. И пусть побудет день! И хорошо! Она говорит, ей трудно с двумя. Но это же сыновья! Труд, конечно! Ко кто же им даст больше, чем мы! А Коля уж радостно тарахтел:

— Папа, ты мне кашаладку пинесешь с аботы! Хаашо, папа?

— Хорошо-хорошо, Коля! А теперь не мешай мне, беги к маме!

Коля скрылся в комнате. Он постоял, тупо глядя в пол. «Зря я так,— подумал.— Надо сгладить...» И направился было в комнату, но тут в коридор вылетела она. Он протянул к ней руки. Она посмотрела на них, словно это были две плохо высохшие половые тряпки, а на мокрую тряпку она всегда, он знал, смотрела именно так перед тем, как взять ее двумя пальцами, он сердился на нее за это, иногда говорил: «Ты вытираешь ей нашу собственную пыль!», или «Лужу сделал твой сын!», или «В доме всегда есть мыло!», она в таких случаях неизменно парировала: «Вытирай свою пыль сам! Если тебе это приятно — брать мокрые тряпки!» И теперь, поймав этот ее брезгливый взгляд, он замешкался и не обнял ее сразу, как намеревался. Она вдруг с размаху больно шлепнула его по рукам и холодным срывающимся голосом спросила:

— Где твои ключи?

— Зачем тебе? — недоуменно.

— Надо! — с ненавистью.

Он понял и сказал раздельно:

— Пользуйся своими!

— Я спрашиваю, где твои ключи?!

— Я уже сказал, у тебя есть свои!

— Я оставила их у мамы!

Он помнил, что, вернувшись от тещи, она открывала дверь сама, но сказать ничего не успел. Она стремительно шагнула к вешалке, где висела его куртка, выхватила из кармана связку и метнулась к двери в комнату. Он оторопел. Она, крепко прижимая ключи к груди обеими руками, приостановилась у входа — и не вымолвила даже, а прошипела:

— Убирайся! И не появляйся тут больше! Ты мне не нужен!

Едва сдерживаясь, чтобы не кинуться на нее, он сказал с угрозой:

— Отдай по-хорошему...

— Вот тебе! — Она злорадно выбросила фигу.

— А я говорю, отдай по-хорошему! Они мне еще пригодятся, когда я захочу посмотреть на сыновей!

— Про сыновей забудь! Им не нужен такой папочка, который ради них боится и три шага сделать, чтобы завести в садик! Тоже мне, па-почка! — уничтожающе закончила она и скрылась в комнату. Донеслись ее быстрые шаги. Они будто обожгли его. Сейчас спрячет! Рывком распахнул дверь, она отпрянула от изголовья к окну, шагнул к постели, откинул подушки — ключей не было.

— Давай-давай, обыскивай! — Она стоит, прижавшись к подоконнику, руки спрятаны за спину. В глазах — откровенная издевка, и это хуже всяких слов жжет и бесит. Он крепко взял ее за локоть.

— Отдай, говорю, по-хорошему!..

— Пус-сти!..— Упершись свободной рукой ему в грудь, она скривила лицо.— Да пус-сти же, тебе говорят, идиот! Щас плюну! Тьфу! — Глаза расширились от испуга. Он схватил ее в охапку, прижал к груди, левой рукой сжал запястья ее заломленных за спину рук, правой сгреб все от халата.

— Убью!

Она весело улыбнулась. И он увидел все, как со стороны: ее откинутую назад голову, острые локти ее заломленных за спину рук, и свой кулак, и разбегающиеся от него складки халата. «Какие же у меня глаза?» — и нестерпимо захотелось посмотреться в зеркало. Мучившее секунду назад непреодолимое желание изломать ее, растерзать ушло, руки обмякли, но он не отпустил ее: какое-то смутное состояние души, похожее на сожаление, что оказался слабым, не отомстил за плевок, не позволило просто так оттолкнуть ее. Она почувствовала наигрыш, сказала сдавленно опять:

— Пус-сти!..

Он медленно поднес кулак к ее подбородку.

— С этим не шутят...

Потом рывком вытащил ее руку из-за спины и, хотя она еще сопротивлялась, легко разжал пальцы, забрал ключи.

— Здесь и от рабочего стола, дура...

Повернулся к выходу, и тут спина его конвульсивно напряглась, будто в нее должны, были метнуть топор. Стало страшно от мысли: будь он у нее, наверное, бросила бы... Но в этот момент, уже не спиной, не кожей почувствовал, а в лоб, в упор встретил взгляд сына. Коля будто распят был на стене, в глазах — ужас. Тимоха еще чудом спал.

— А-а! — в отчаянье махнул он рукой и не прошел, а почти пробежал на кухню, налил стакан холодной воды, стал торопливо пить. Руки дрожали, стакан мелко бился о зубы.

В коридоре раздались ее быстрые шаги, слезливый голос Коли:

— Мамичка, мамичка, почему папа сейдится?

У него сжалось сердце. А она сказала яростно: — Не глазей по сторонам! Да куда ты суешь руку?! Не глазей, тебе говорят! Не на что! Это не папа, а деревянный идиот! Бревно, без чувств и без памяти!

Когда, ссорясь с ним, она начинала разговаривать с детьми так, как сейчас, внутри у него будто что-то обрывалось и холодело. Ему хотелось сесть и заплакать. Или наоборот, взять что-нибудь тяжелое и крушить, крушить. Зачем она так? Неужели не понимает, что все это потом вернется? Раскаяньем, болью. Вот ведь болит же у него теперь сердце.

— Нина, не глупи,— постарался сказать как можно спокойнее. Она, будто не слышала, продолжала:

— А впрочем, посмотри-посмотри, Коля! Посмотри внимательно, очень внимательно! Как-никак в последний раз!

Ему хотелось крикнуть: сын тоже человек! — но он только сжал зубы и безнадежно охватил голову.

Загремел замок. Хлопнула дверь. Он в изнеможении сел: что же делать?!

Надо было идти на работу. Он на цыпочках подкрался к двери комнаты, чтобы проверить, спит ли Тимка, осторожно заглянул. Сын улыбался во сне, обнажая розовые десны. Он подумал: «Неужели...» — и суеверно оборвал мысль. Взглянул на часы: половина девятого. С тех пор, как он проснулся, прошло всего полчаса... Он так же осторожно прикрыл дверь и тут же испугался: а если проснется? Может, подождать ее? Но вспомнил бешеные взгляды, грубости, непререкаемое «убирайся!» — и все это так ярко, что обида вновь захлестнула сердце, и он мстительно подумал: «Ну нет! Я не пропаду! А вот ты!..» И, уже стараясь не думать о том, что сын проснется, будет плакать, даже мстительно желая этого — пусть, пусть найдет его в слезах, почувствует, что значит быть одной! — он вышел на лестничную площадку, решительно повернул ключ в замке, повернулся и... замер, прислушиваясь. Показалось, что Тимошка плачет. Жалость к сыну, к себе сдавила грудь, но он только вяло махнул рукой: будь что будет! И торопливо, словно убегая, застучал каблуками по ступенькам...

ЛЕОНИД КРОХАЛЕВ