Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

ПУСТАЯ КОНСЕРВНАЯ БАНКА

В последние месяцы у них все особенно нескладно получалось: недовольство друг другом, смутное, неопределенное; раздражение, глупое и беспочвенное; колкости, обидные и нелепые; ссоры по пустякам, порой длинные и очень злые...

А вчера они так хорошо поговорили за вечерним чаем. Вспомнили прошлое и даже посмеялись. Она помянула «консервную банку» — их кодовое название поводов для ссор, дань самой первой семейной размолвке. Надо же, чуть ли не в медовый месяц она собралась разводиться! И из-за чего?! Из-за того, что не смогла открыть какую-то салаку. А он нет, чтобы сразу помочь, стал ей выговаривать: мол, всякая уважающая себя хозяйка обязана уметь это делать. Тем более что тут ничего сложного. Смотри, учись. Сперва надо резко ударить ладошкой по ключу, а потом раз-раз, вот так, и все, готово! И еще добавил ехидненько так: эх вы, женщины! Это ей-то, тогда-то, пять-то лет назад, вчерашней-то школьнице. Додумался же, еще на семь лет старше! Ну да ладно, что теперь. Теперь-то она умеет открывать всякие консервы. А тогда обиделась да так, что вывод моментально: не уважает, не ценит, не любит. И сразу радикальное предложение: не лучше ли, пока не поздно, разойтись, чем всю жизнь потом мотать друг другу нервы, как сейчас? Смешно, правда?.. Конечно, смешно... А вообще-то, знаешь, не очень. Не женское это все же дело — открывать консервы... Ну конечно, не женское... Боже! А сколько их было потом, этих «консервных банок»! Горы!.. Вот именно. На ЭВМ не сосчитать! Слушай, а не сдать ли все это ржавое барахло в металлолом? Неоценимая услуга народному хозяйству!.. Ха-ха, а что? Крышу стоквартирного дома можно покрыть, если выпрямить, или трактор сделать, нет-нет,. лучше не трактор, лучше кортеж свадебных машин, Boт!.. Да ну-у, для кортежа они не годятся, гены не те...

Поговорили и о серьезном. Четко определили еще раз — уж который! — круг домашних обязанностей. Она в конце концов — к двухтысячному году! — станет все-таки заправской поварихой: жульен из дичи, ростбиф по-английски с кровью и картошкой фри и так далее, все как в книге, а пока что будет готовить по утрам бутерброды из кильки в томате, хм! Ну, конечно, что-нибудь на ужины, с мясом он обедает на работе, а в выходные дни они могут вместе заняться чем-нибудь особенно вкусненьким, у него же бесподобно получаются борщи на костном бульоне, м-м, пальчики оближешь! Еще ему мыть посуду, когда он дома, а она берет на себя уборку квартиры, полы так и так надо мыть каждый день — Тимоша уже начинает ползать. Совсем большенький мужичок стал! Обратил он на это внимание? Но полы — это только до тех пор, пока Тимка не пошел в ясли и она сидит дома, после года надо будет тут что-то решать. Еще ей стирку, а он будет гладить, это ведь несложно, сиди себе да води утюгом. Хотя нет! Стирать все же лучше ему, простыни такие тяжелые, выжимать их — это какой-то кошмар! А ей и так достанется, каждый день — пеленки, ползунки, ползунки, пеленки! Уж не помнит, когда последний раз маникюр делала... Стоп, стоп! А не лучше ли заниматься стиркой вдвоем, она крутит машинку, он выжимает крупное?.. Ну, можно и так, посмотрим, в общем. Да! Чуть не забыли! Ему же утром Колю в садик завозить! Ну и забирать, конечно, все-таки с коляской две трамвайные остановки — это далековато, и за Колей не угонишься, если пешком. Если будет успевать, хорошо бы по дороге с работы продуктов подкупать, хлеба хотя бы. И обязательно выносить мусорное ведро. Ведро — это просто обязательно, она ни-ни, ни под каким предлогом!.. С продуктами это, конечно, сложно, если что и есть, не успеть, очереди, за Колей опоздаешь. Это, наверное, все-таки лучше ей, во время прогулки: Тимоха спит в коляске у входа, а она тем временем в магазин нырнет...

Легли спать. И потом некоторое время лежали молча, и ему опять вдруг вспомнились подробности их ссор, гневные искры в ее глазах, яростный тон, вся она такая непохожая в те минуты на теперешнюю, слабую и нежную, и подумалось о будущем: неужели так будет всегда или это только такой период, чертов какой-то, ведь, если будет, это что же? Они не выдержат, возненавидят друг друга, а как же Коля и Тимка? И он сказал, что надо кончать со ссорами, кончать с такой системой отношений, быть посдержаннее, терпимее, что ли, друг к другу, уступчивее, может быть, да просто пропускать иной раз мимо ушей, мало ли что, бывает, вырвется, не значит же это, что все, конец, им еще жить и жить, а доходит до смешного: она же, конечно, помнит, из-за чего получилось у них перед этими выходными.— не было чистых носовых платков, а у него насморк, глупо просто, но тут он виноват... Да-да, она согласна, это он правильно говорит, о системе, действительно входит, как наркоз, а опомнишься — тошно. И еще хорошо бы, если б он был хоть чуточку повнимательнее. Это же совсем нетрудно. Ей просто кажется, что стоит только пристально посмотреть, и можно угадать мысли.

Она повернулась к нему лицом и прижалась. Тонкий лучик луны сквозь щель в занавеске скользнул на ее угловатое, такое знакомое плечо. Ему стало хорошо, спокойно. Он поцеловал ее в переносицу, погладил губами лоб где-то возле самых корней волос, дурашливо фыркнул от щекотки, обнял покрепче и лежал некоторое время, задумчиво глядя в пустоту. Потом тихонько сказал: хорошо было бы, если б и она научилась понимать его...

Она ответила: «Хорошо, милый, давай будем всегда так жить... Понимая друг друга...» Он, почувствовав, что она засыпает, вдруг спохватился: «Нина, чуть не забыл, погладь, пожалуйста, рубашку завтра утром, а то не в чем на работу идти. Хорошо?» — «Да-да...» — ответила она. «И еще, вот ведь память! Надо будет обязательно отправить маме посылку с яблоками. Ты видела, я их уложил? Иначе испортятся. Улучи время, а? Когда Тимошка спать будет...» — «Ага, сделаю...»

И они уснули, убаюканные тихой нежностью хороших, добрых планов. Утром, когда он вскинул голову от подушки, солнечная полоска уже подкрадывалась к коврику у кроватки Тимки, а должна быть по жесткому расчету всего на полпути к нему. Он взглянул на будильник: восемь часов! В институте надо быть в девять, туда езды минут сорок, самое малое, а еще — в детский садик с Колей. Ситуация!

Он рывком поднялся, надел носки, натянул брюки. Трехлетний Коля, еще в пижаме, сидел на своей кровати и играл пластмассовым грузовичком, который клал всегда на ночь под подушку. Отбросив грузовик, он радостно спросил:

— Папа, ты поснулся, да?

Он приложил палец к губам:

— Тс-с, не разговаривай громко, разбудишь Тимошу.

Коля склонил голову к плечу и тоже приложил пальчик к губам:

— Не надо гомко азгаваивать, да, папа?

— Да-да, Коля! — торопливо сказал он и, сунув ноги в тапочки, побежал умываться. По дороге запнулся за половик, чертыхнулся. Жена доглаживала на кухне рубашку. Она ласково глянула на него, шутливо проворчала:

— У-у, засоня!

Он увернулся от ее взгляда и, даже раздраженный им, буркнул сердито:

— Почему не разбудила сразу, когда зазвонил будильник?

— Да мы же забыли его вчера завести! — Она засмеялась.— Сама встала несколько минут назад.

— Ну и толкнула бы! Опоздаю ведь!

Не отрывая взгляда от глаженья, она ответила, как ему показалось, чересчур беспечно:

— Ну и что! ,Шеф же в командировке, сам вчера говорил...

— Да какое это имеет значение?! Отдел-то будет! А уж там не упустят случая, прокатятся! Думать надо!

Она посмотрела на него удивленно, но промолчала. Он шагнул в ванную, увидел в зеркале — щетина после выходного в палец! Торопливо намылил щеки, скребанул станком. Лезвие старое, дерет. Взял новое, стал менять, обрезал палец.

— Ч-черт!

— Что такое? — участливо.

— Ничего! Надо заводить будильник! — раздраженно.

— Кому? Тебе? — обиженно.

— Тебе? — почти злобно.

— Извини, но на работу ходишь ты!

— А что ты делаешь? Все для того, чтобы я опаздывал?!

— Перестань! Я этот упрек не заслужила! Ночью ты спишь, хоть стреляй из пушки, а я по десять раз вскакиваю к сыну. Ты же, любящий муж, ни разу не предложил мне: отдохни, дорогая, давай этой ночью я подежурю!

— Пое-ехала!

Он выскочил из ванной, на ходу вытираясь полотенцем. Сдернул со спинки стула рубашку, бросил на ее место полотенце и, на бегу засовывая руки в рукава, помчался в коридор, к зеркалу. Тут из кухни донеслось:

— Женя! Сейчас же повесь полотенце на место!

— Некогда!

— А мне есть когда?!

— Тебе есть! Целый день впереди!

— Та-ак! Значит, полотенце на гвоздик! А бумажки куда?! На стенки расклеить?!

Он недоуменно выглянул из-за угла:

— Какие еще бумажки?

— А вот эти! — Она гневно указывала на пол, где белело несколько клочков газет, в которые он заворачивал вчера яблоки.

— Ах эти! Нина, несерьезно. Выброси в ведро!

— Да ты только загляни в него! С верхом! Все сыплется! А ведь это твоя обязанность — выносить!

— Ничего! Разок и ты это сделаешь! Руки не отвалятся!

В груди противно защемило, а голова стала упрямо наливаться тяжестью. Он понял запоздало: все! Кранты! Идет не так! Совсем не так, как решили, не надо б так, но что ж она! Совсем дура! Не понимает, что ему сейчас не до ведра! Не понимает, что то, вчерашнее,— не гранитная догма!

— Не отва-алятся?! — с каким-то даже хрипловатым незнакомым визгом переспросила она.— Та-ак... значит... так?! Ну да, конечно! Носки ему стирай, рубашки гладь, квартиру убирай, обеды-ужины готовь, пеленки полощи, умной женой будь, в развитии не отставай! Не Много ли для одного человека, а?!

Его будто какая-то сила подтолкнула, он опять выглянул из-за угла:

— А ты-ы как хочешь, милочка?! Целыми днями сидеть дома, болтать по телефону и ничего не делать?! Не-ет! Ведро ты сегодня вынесешь! Руки не отвалятся! — Он даже почувствовал болезненное наслаждение, повторив это.

— О-о! Да что я, проклятая, что ли?! — Она вдруг сорвалась и полетела в комнату, чуть не сбив Колю. Тот — он и не заметил — стоял уже в коридоре. И еще в пижаме. Когда-то она еще опомнится, соизволит одеть сына.

— Коля, ты сегодня в детский садик не пойдешь! — сказав громко. Пусть слышит!

— А почему, папа?

— Потому что я опаздываю на работу и не успею тебя отвести!

— Ты паздываешь, да, папа?

— Да, да, Коля, да!

— И мама тоже садик не дет, да, папа?

— Вот этого я не знаю, Коля!

Сын затопал, приплясывая, закружился на месте. И он ухватился за его радость, как за спасительный круг: конечно, ему лучше дома, чем в садике. И пусть побудет день! И хорошо! Она говорит, ей трудно с двумя. Но это же сыновья! Труд, конечно! Ко кто же им даст больше, чем мы! А Коля уж радостно тарахтел:

— Папа, ты мне кашаладку пинесешь с аботы! Хаашо, папа?

— Хорошо-хорошо, Коля! А теперь не мешай мне, беги к маме!

Коля скрылся в комнате. Он постоял, тупо глядя в пол. «Зря я так,— подумал.— Надо сгладить...» И направился было в комнату, но тут в коридор вылетела она. Он протянул к ней руки. Она посмотрела на них, словно это были две плохо высохшие половые тряпки, а на мокрую тряпку она всегда, он знал, смотрела именно так перед тем, как взять ее двумя пальцами, он сердился на нее за это, иногда говорил: «Ты вытираешь ей нашу собственную пыль!», или «Лужу сделал твой сын!», или «В доме всегда есть мыло!», она в таких случаях неизменно парировала: «Вытирай свою пыль сам! Если тебе это приятно — брать мокрые тряпки!» И теперь, поймав этот ее брезгливый взгляд, он замешкался и не обнял ее сразу, как намеревался. Она вдруг с размаху больно шлепнула его по рукам и холодным срывающимся голосом спросила:

— Где твои ключи?

— Зачем тебе? — недоуменно.

— Надо! — с ненавистью.

Он понял и сказал раздельно:

— Пользуйся своими!

— Я спрашиваю, где твои ключи?!

— Я уже сказал, у тебя есть свои!

— Я оставила их у мамы!

Он помнил, что, вернувшись от тещи, она открывала дверь сама, но сказать ничего не успел. Она стремительно шагнула к вешалке, где висела его куртка, выхватила из кармана связку и метнулась к двери в комнату. Он оторопел. Она, крепко прижимая ключи к груди обеими руками, приостановилась у входа — и не вымолвила даже, а прошипела:

— Убирайся! И не появляйся тут больше! Ты мне не нужен!

Едва сдерживаясь, чтобы не кинуться на нее, он сказал с угрозой:

— Отдай по-хорошему...

— Вот тебе! — Она злорадно выбросила фигу.

— А я говорю, отдай по-хорошему! Они мне еще пригодятся, когда я захочу посмотреть на сыновей!

— Про сыновей забудь! Им не нужен такой папочка, который ради них боится и три шага сделать, чтобы завести в садик! Тоже мне, па-почка! — уничтожающе закончила она и скрылась в комнату. Донеслись ее быстрые шаги. Они будто обожгли его. Сейчас спрячет! Рывком распахнул дверь, она отпрянула от изголовья к окну, шагнул к постели, откинул подушки — ключей не было.

— Давай-давай, обыскивай! — Она стоит, прижавшись к подоконнику, руки спрятаны за спину. В глазах — откровенная издевка, и это хуже всяких слов жжет и бесит. Он крепко взял ее за локоть.

— Отдай, говорю, по-хорошему!..

— Пус-сти!..— Упершись свободной рукой ему в грудь, она скривила лицо.— Да пус-сти же, тебе говорят, идиот! Щас плюну! Тьфу! — Глаза расширились от испуга. Он схватил ее в охапку, прижал к груди, левой рукой сжал запястья ее заломленных за спину рук, правой сгреб все от халата.

— Убью!

Она весело улыбнулась. И он увидел все, как со стороны: ее откинутую назад голову, острые локти ее заломленных за спину рук, и свой кулак, и разбегающиеся от него складки халата. «Какие же у меня глаза?» — и нестерпимо захотелось посмотреться в зеркало. Мучившее секунду назад непреодолимое желание изломать ее, растерзать ушло, руки обмякли, но он не отпустил ее: какое-то смутное состояние души, похожее на сожаление, что оказался слабым, не отомстил за плевок, не позволило просто так оттолкнуть ее. Она почувствовала наигрыш, сказала сдавленно опять:

— Пус-сти!..

Он медленно поднес кулак к ее подбородку.

— С этим не шутят...

Потом рывком вытащил ее руку из-за спины и, хотя она еще сопротивлялась, легко разжал пальцы, забрал ключи.

— Здесь и от рабочего стола, дура...

Повернулся к выходу, и тут спина его конвульсивно напряглась, будто в нее должны, были метнуть топор. Стало страшно от мысли: будь он у нее, наверное, бросила бы... Но в этот момент, уже не спиной, не кожей почувствовал, а в лоб, в упор встретил взгляд сына. Коля будто распят был на стене, в глазах — ужас. Тимоха еще чудом спал.

— А-а! — в отчаянье махнул он рукой и не прошел, а почти пробежал на кухню, налил стакан холодной воды, стал торопливо пить. Руки дрожали, стакан мелко бился о зубы.

В коридоре раздались ее быстрые шаги, слезливый голос Коли:

— Мамичка, мамичка, почему папа сейдится?

У него сжалось сердце. А она сказала яростно: — Не глазей по сторонам! Да куда ты суешь руку?! Не глазей, тебе говорят! Не на что! Это не папа, а деревянный идиот! Бревно, без чувств и без памяти!

Когда, ссорясь с ним, она начинала разговаривать с детьми так, как сейчас, внутри у него будто что-то обрывалось и холодело. Ему хотелось сесть и заплакать. Или наоборот, взять что-нибудь тяжелое и крушить, крушить. Зачем она так? Неужели не понимает, что все это потом вернется? Раскаяньем, болью. Вот ведь болит же у него теперь сердце.

— Нина, не глупи,— постарался сказать как можно спокойнее. Она, будто не слышала, продолжала:

— А впрочем, посмотри-посмотри, Коля! Посмотри внимательно, очень внимательно! Как-никак в последний раз!

Ему хотелось крикнуть: сын тоже человек! — но он только сжал зубы и безнадежно охватил голову.

Загремел замок. Хлопнула дверь. Он в изнеможении сел: что же делать?!

Надо было идти на работу. Он на цыпочках подкрался к двери комнаты, чтобы проверить, спит ли Тимка, осторожно заглянул. Сын улыбался во сне, обнажая розовые десны. Он подумал: «Неужели...» — и суеверно оборвал мысль. Взглянул на часы: половина девятого. С тех пор, как он проснулся, прошло всего полчаса... Он так же осторожно прикрыл дверь и тут же испугался: а если проснется? Может, подождать ее? Но вспомнил бешеные взгляды, грубости, непререкаемое «убирайся!» — и все это так ярко, что обида вновь захлестнула сердце, и он мстительно подумал: «Ну нет! Я не пропаду! А вот ты!..» И, уже стараясь не думать о том, что сын проснется, будет плакать, даже мстительно желая этого — пусть, пусть найдет его в слезах, почувствует, что значит быть одной! — он вышел на лестничную площадку, решительно повернул ключ в замке, повернулся и... замер, прислушиваясь. Показалось, что Тимошка плачет. Жалость к сыну, к себе сдавила грудь, но он только вяло махнул рукой: будь что будет! И торопливо, словно убегая, застучал каблуками по ступенькам...

ЛЕОНИД КРОХАЛЕВ