Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

ИСПОВЕДЬ МУЖЧИНЫ «ЗОЛОТОГО ВОЗРАСТА».

У нас было три наших местечка. Один дворик около метро «Новослободская». Здесь мы в первые зыбкие недели нашего союза встречались, чтобы «напоследок увидеться и окончательно расстаться». И дивный тихий Благовещенский переулочек близ площади Маяковского. Встречаясь, мы деловито, сосредоточенно, говоря о каких-то пустяках, устремлялись в свои ниши. И там, в темноте, слякотной поздней осенью или в декабрьский морозец мы напропалую целовались, а наши жадные руки находили каждая свое... Было поздно, тихо, безлюдно. С ее головки падала шапка; я держал шапку в свободной руке и, не отрываясь, пил дурман ее губ...

Но милей и памятней всего, конечно, маленький уголок недалеко от ее дома, затерявшийся во дворах соседних домов. На задах одного зачуханного магазинчика был маленький закуток. И это она-то, такая недотрога, аристократка, открыла мне его... В этом замусоренном, захламленном убогом месте, которое просматривалось днем из всех окон, но вечером, слава Богу,— не из всех, мы провели множество лучших минут нашей любви. Она поднимала меня из дому поздним звонком, возвращаясь откуда-нибудь. Мы встречались в центре, в метро, аж, бывало, в 23 часа и мчались туда, в заплеванный наш рай, и там она была несказанно страстна и хороша! И что нам было до окружающего мира, если мы стояли, влившись телами друг в друга, закрыв глаза и распахнув души. И это была прекрасная близость, но, увы, без той самой последненькой хрестоматийной близости, что существует между мужчиной и женщиной. И этот неутоляемый голод постоянно терзал нас обоих.

Иногда на мне бывала красивая рижская вязаная шапочка. В ней я похож на одного из гномов в «Белоснежке». Он, кажется, единственный был без бороды и с какими-то оттопыренными ушами. Белоснежка нагибалась к нему, брала его за уши и целовала. Он подпрыгивал от счастья, забегал в дом и снова выбегал, будто невзначай попадаясь ей на глаза, чтобы снова получить веселящую душу порцию радости. Последние шесть лет моя жизнь, как я горько шучу, делится между борщами и негативами. Мы с дочкой по-братски поделили хозяйственные обязанности. На ней лежат стирка, пыль и прочее, на мне — домохозяйке — добыча продуктов и приготовление оных. Это в общем-то совсем не страшно, особенно старому полевому работнику. Мне приходилось готовить обеды на всю партию из десяти—пятнадцати здоровенных мужиков. А я теперь придумал себе массу небольших хитростей. Например, слушаю свою любимую Кареву или Юрьеву, а, кстати уж, мою эту бесконечную посуду. Пока варится обед на медленном огне, я могу работать за столом. В магазинных очередях я стараюсь не стоять — ни в каких и ни за чем, обходясь тем, что есть. И все бы ничего. Да вот маловато часов в сутках.

Были в моей жизни еще, конечно, и побочные занятия, увлечения, отрада,— назовите как хотите, но все же не главные, не те, которые уже называл. Например, была такая забава, современная игрушка взрослых мужчин — автомобиль. К сожалению, у меня в этой «розе» было больше шипов, чем лепестков. «Мы сами создаем свои тюрьмы». И шесть лет я действительно добровольно сидел в тюряге. Общаясь с хамоватыми «надзирателями» со станции техобслуживания («тех» — обслуживаем, а «вас» — нет). Упрашивая спекулянтов, чтоб они содрали с меня моей же кожурки за дефицитные запчасти.

Но первые два года машина все же, надо признать, сослужила добрую службу нам с супругой. Мы отутюжили на ней все Дмитровское шоссе до самого Дмитрова. То я мчался вечером, с работы к вам с дочкой на дачу. То мы всей семьей не спеша катили в выходной на Дмитровский рынок, за грибами на Рогачевское шоссе. Или «посещали» очередную дворянскую усадьбу. Их, пребывающих в запустении и забытьи, множество в Подмосковье. Домовые церкви без крестов и с пустыми глазницами. Каскады прудов в заросшем донельзя, но еще хранящем остатки былого аккуратизма парке. Здесь так хорошо было бродить в начале осени, шурша листвой, нежиться на последнем солнышке, а потом где-нибудь на колченогой скамейке запивать наши припасы крепчайшим чаем из термоса! Вороны-соседки лениво переругивались над нашими головами, но языка-то их мы не знаем, и потому они нам не мешали.

А как-то мы вышли с женой из машины в «торговом селе» Грибки (так она его назвала за постоянную череду на обочине табуреток, уставленных ведрами с цветами и мисками с подмосковными дарами огородов). Та бабушка, продававшая морковку, лучок и прочую нехитрую снедь, по-хорошему, по-бабьи, без всякой зависти глядя на тебя, вдруг тихо вымолвила: «Как хорошо иметь мужичка!» Наверное, были в этом или долгие безжалостные годы вдовства, сразу с лета 41-го, или иная какая потеря... Ты промолчала: любой ответ добавил бы бабушке боли.

Удивительно, как всякое живое существо издалека чует добрейшую душу! (Слишком мало его, добра, рассеяно среди нас.) В очередях с моим Человечком непременно заговаривали тетушки, девушки, деды. Собаки перебегали с другой стороны улицы, чтобы потереться о твои ноги и услышать такое редкое для собачьего уха (особенно — бродяжьего): «Здравствуй, меховой! Какой ты красивый!» Наверное, необычные лучистые глаза завораживали и отогревали всякую божью тварь, что о четырех ногах, что о двух...

В каждую мою пору, клеточку вошел твой простодушный трогательный юмор. И став домохозяйкой, я, своевольный, «любительский мужик» (по твоему определению), безоговорочно принял от тебя и кухню, и все твои порядки, и все твои словечки. Теперь перед обедом уже только для дочки звучит команда: «Продвигайся в сторону кухни». И ее же неуемный молодой аппетит я пытаюсь урезонить поздним вечером: «Все. Кухня закрывается!» Не висит, правда, уже у нас на кухне требовательный, но и заботливо указующий перст, неумело нарисованный: «А ты выпил на ночь кефир?..» И что-то редко звонят нам с дочкой «молчаливые голоса», словно знают, что некому ревновать.

И как никогда постигаешь одно из главных, пожалуй, искусств Жизни — уметь радоваться маленьким радостям. Наверное, это и в любом возрасте — благо. Не каждый же день мы защищаем диссертацию, всходим на горную вершину, получаем новую квартиру. А я вот живу от воскресенья до воскресенья, потому что в это утро на завтрак у нас с дочкой будет наше лакомое блюдо — макароны с сыром. Можно было бы, конечно, делать его и почаще, да — нельзя! Опять же — «то место, где должна быть талия». Еще в субботу я предвкушаю завтрашнее утро. В выходной день я священнодействую с теркой. И блаженные, увы, короткие минуты поедания этого чуда. И уже с последними макаронинами приходит небольшая горечь: до следующих аж целая неделя. А еще есть радость от ударов контрастного душа. И редкое, из-за суеты жизни, пиршество бани, прямо-таки языческое удовольствие! И кумиры всей моей жизни — лыжи; они и сейчас не оставили меня, давая прибежище для сердца и глаз. Зимой благодаря им легче всего поддерживать спортивную форму. Раз в шесть-семь дней, что бы ни случилось, какие б срочные дела ни держали меня за глотку, я пробегаю свои двадцать—двадцать пять кэмэ. Но ведь это еще и километры инея на деревьях, робкого зимнего солнца, заячьих следов. А дальше все было и милей, и страшней. Снова — размолвка, сразу после ее возвращения из командировки. Снова замораживающее душу молчание телефона. При всех наших ссорах она никогда не звонила первая. Была, увы, сильней меня, ибо менее привязана и менее зависима от меня. И вдруг раздается ее звонок. «У меня очень опасно болен младший. Мне нужны все мои силы, чтобы спасти его. Пожалуйста, прошу тебя, не проклинай меня сейчас; ты отнимаешь у меня их. Потом можешь думать обо мне как угодно, но сейчас — не надо!» Это был не мистический, а прекрасный материнский защитный всплеск. Я много и хорошо говорил, утешал ее, поддерживал. Пусть она совсем выкинет меня из головы, будет только около ребенка. Чтоб вдыхала ему в рот свою силу и заботу о нем. Чтоб касалась как можно больше открытыми частями своего тела его, голенького. Гладила и тискала б его пальцами (все жизненные и жаждущие наши силы переходят через кожу. Недаром на Востоке лечили только голой рукой, не признавая никаких перчаток). «Не отходи от него ни на минуту! Никаких магазинов! Только — рядом. Не подпускай к нему,— чуть было не сказал Кого.., вовремя спохватился,— другой беды». Могут быть только осложнения, ничего больше!» — гипнотизировал я ее по телефону, чтоб она гнала от себя мысль о жутком... Сам дрожал от страха за них обоих...

Я выплеснул ей, что испытал сейчас очищение какое-то, спокойствие. Мне открылся главный смысл отношений между людьми. Все наши трения — ничто перед настоящей опасностью. Ведь она же мать! Надо же, совсем еще, по нашим временам, юная женщина, которой можно еще безудержно танцевать, бегать по пирушкам и вернисажам, а она уже должна бояться за другую Жизнь, вышедшую из нее...

Кризис болезни наступил ночью, как это обычно бывает; все кончилось хорошо. И на следующий день она позвонила очень рано: «Ты все же великий мужик! Я смотрю на тебя теперь совсем, совсем снизу, задрав голову!» Это была прекрасная вершина нашего союза, как я теперь понимаю. Начался ренессанс наших отношений, то светлое, захватывающее и даже снова таинственное, как было в самом начале. И было это всего лишь два месяца.

Попробую все по порядку, хотя не было никакого порядка во всем моем поведении, мыслях и темном хаосе непредсказуемых моих поступков. Мы все больше прорастали друг в друга. И желали, и боялись того, что скоро трудно будет понять, где я, где — она, и тогда совсем уж невозможно и больно будет оторвать одно от другого.

Звонки стали необходимы обоим, как уколы наркоманам. И количество, и доза уколов тоже повышались. Но и тут все было неравноправно. Мне всегда не хватало этого допинга, и, как истый наркоман, я требовал, просил, умолял: еще и еще! У нее же все было иначе: иногда ей самой хотелось забываться в дурмане слов, но часто к этому вынуждал я. Всякая система — будь то в технике, будь то в человеке — саморазрушаема. Да еще если мы ей усиленно помогаем. Со взлетом в «ренессансе» зрело и падение.

Ее начала потихоньку тяготить моя страстная привязанность. Ведь, если горько вдуматься, она «уходила» с первого дня нашего союза. «Ты не мой человек»,— время от времени твердила она мне. «Мы из разных стай» (это в ней «говорила» В. Токарева — очередной ее книжный боженька). Это верно, пожалуй. И все же, и все же...

Колесить по дорогам страны прежде я мог спокойно по две-три недели, ибо меня грела мысль, что дома все время ждет меня мой Человек, ждет наша ровная крепкая любовь. А теперь я рвался всей душой в Москву, ибо там меня ждала больная, всепожирающая то ли страсть, то ли вторая любовь в жизни?.. Так что же: одна всего может быть Любовь в жизни человека или много, как уверяют американские психологи? И, говорят они, следующее чувство обязательно сильней предыдущих, особенно — с возрастом. И эта мысль гвоздем сидит в голове и не дает покоя: как же быть тогда с Памятью? И как совместить все это? Где найти место в душе для разных миров, бывших с тобой, одаривших тебя, опутавших тысячами крепких и памятных уз, а потом ушедших навсегда? (В мир иной, или оставшись в этом, но не для тебя?..) И что хуже для человека: безвозвратная потеря со Смертью или потеря тоже безвозвратная, но — скопищем наших ошибок, условностей, обстоятельств и вселенской нашей глупостью?

Наверное, мучительней, но и лучше — второе. Ах, как пронзительно и хорошо это у Рязанова в его «Забытой мелодии для флейты»! Я два раза подряд ходил слушать и впитывать в себя этот современный Гимн Любви. Это было еще наше время нестрашных микроразрывов (увы, они были нестрашны только как микроинфаркты для здорового в общем-то человека, у которого в голове просто и не укладывается, что и у него может быть разрыв сердца). Тогда я еще мог спросить ее безответственно — играючи: «Ты, кажется, и не хочешь улететь с моей ладони сережкой ольховой?» «Конечно, не хочу»,— кокетливо и прямо отвечала она. И время от времени я любил задавать ей, смакуя, вопрос, почти уверенный в ответе: «Ты есть у меня?» «Да, гм-гм, угу» и просто кивок головы были мне всегда в ответ.

Я передавал ей все через мою хорошую знакомую С., которая была единственной поверенной нашей тайны, единственным моим ангелом-хранителем, державшим меня на земле, когда бывало совсем худо, единственной нашей общей ниточкой, связывавшей нас, когда мы ссорились. Так вот после первого же просмотра «Флейты» я твердил С.: «Пусть она только живет на этом свете! Лишь бы она светила! Пусть ничего у меня не будет, только б она жила!» И через день-два до меня доходил ответ по той же «ниточке»: «Господи, как здорово! Какое счастье!» И тут же: «Но каковы амплитуды, насколько хватит его благости...» — о моих перепадах настроений и поступков.

И начался наш последний этап — «Эра Близости», невыразимого телесного счастья! Она длилась всего примерно два месяца, да и встреч-то было всего лишь... пять. Но что это было за время! Я не хочу здесь оперировать современным, каким-то уж очень технарским словом «секс». Что-то есть в нем неуловимое от нашего прагматического, холодного века. И «сексуальная революция» — тоже ведь естественный отклик на ханжеские, лицемерные времена, когда подавлялось всеми правдами и неправдами прекрасное и естественное в человеке — его тело. А природа, как известно, «ни моральна, ни аморальна». Она требует выполнения всех своих предначертаний. И жестоко мстит за нарушение своих законов. Если общество десятилетиями твердило, чуть ли не уподобляясь в этом догматам церкви, что плотская любовь — грех, бяка, вообще что-то более низменное, чем душевная близость между великими союзниками и противниками «Он» и «Она», то обязательно должен был наступить период, когда в отношениях между мужчинами и женщинами стала преобладать физиология. Она вышла на передний план. Ее искусу, необозримой сладости (что греха таить) стали молиться мои современники. И на пьедестал поднялись Ее Величество Плоть с сестрой Похотью. К их ногам складывают фильмы, журналы, групповой секс и прочая, и прочая. Думаю, как во всем и всегда, наступит когда-то равновесие, когда будет отдано Богу — богово, а природе — природное.

И была наша первая (и последняя) ночь. Видит Бог, она долго боролась с собой, желая и боясь этого. Ей почему-то это казалось уже самым донышком падения, самой вершиной измены. А на самом деле мы просто даже не шли, а стремглав летели к этому желанному, непреодолимому. И не было, думаю, на свете силы, которая теперь могла бы остановить ее...

Нам удалось на два дня поселиться за городом, в соседних пансионатах. И даже время мне было назначено — 22:30, хотя разве судьба может заранее назначить время для исполнения заветного?.. Я, конечно, не выдержал и пришел в десять. Был трескучий зимний вечер. Мороз уверенно, не спеша высыпал из рукава градусы, и к этому времени их уже набралось 25—26. Я ходил по стылым, тихо красивым аллеям старинного парка. Наша общая судьба была в тот вечер несказанно щедра и предусмотрительна. Даже полную луну она заказала на этот вечер, и та то плавно катила вдоль липовой аллеи навстречу мне, то присаживалась на лед пруда, а то вдруг пряталась от меня в волосах дерев. Так, со вкусом, с памятью на всю жизнь, подготовить нашу встречу... В конце аллеи показалась ее стремительная фигурка, мы бросились друг к другу так, как будто сейчас нас отведут обоих на разные эшафоты или в разные тюрьмы. А потом, взявшись за руки, помчались ко мне. Все было словно в старинном, сентиментальном романе, только было-то это с нами...

«Подожди, у меня нет сил»,— сказала она, как только вошла в мою обитель; трогательно и смиренно, сжавшись в комочек, села в уголке. Обоим было и жутко, и сладко. А потом были все эти несносные» крючки, кнопки, дрожащие неверные мои пальцы, и волшебное, совершенное ее тело... Сосуд греха и спасения одновременно. Были безумные ночные безоглядные ее слова, на всю жизнь оставившие отметинки в голове. Как прекрасна и ослепительна женская нагота, плоть! Так же нага и прекрасна страсть. И они не нуждаются ни в каких лживых одеждах и словах.

Часа в три ночи нас обуял страшенный аппетит (когда немного насытился тот, основной голод...). Мы лежали и ели мои московские запасы. И прямо-таки физически страдали, чувствуя, как по нашим пальцам, телам струится Время, утекая на пол, в прошлое... «Вот и кончилась наша ночка»,— растерянно, безысходно выдохнула она, хотя было еще далековато до утра.

Днем она снова обещала забежать часа на два. И эти первые полдня ползли, тянулись, скрипели, ну, просто кошмар! Просто невмоготу было сидеть в комнате, слушать шаги в коридоре. Истомившись вконец, я вышел встречать ее на зимнюю дорогу. Далеко-далеко впереди, на фоне темного зимнего леса показалась светлая точечка — ее белая шубка. Я замахал руками, и точечка ответила мне... И были еще два часа забытья, опьянения, сладкого умирания и рождения.

Впервые в жизни я сейчас жалею о возрасте. Я всегда чувствовал себя молодым. И вдруг — острая тоска, что нет той беззаботности, нет впереди многих лет безумий, дурачеств, ошибок, влюбчивости, встреч, приключений! Я всю жизнь только работал. Во-первых, потому что мне это нравится (как я уже говорил), во-вторых, нужно кушать. Но работаю я очень непроизводительно и добросовестно, потому за работой забывал жить. А в последние годы мне даже и так-то расхотелось жить. И все сделала Она. Только благодаря ей я видел, что жизнь все-таки прекрасная штука, и — печальная мысль, что шагреневой кожи не так уж много и осталось... Так спрессованы были шесть с половиной месяцев нашего союза, столько в них всего вместилось, что она считала — мы прожили вместе семь-восемь лет.

Наверное, я прямо-таки извел, утомил ее своею привязанностью. У нее, как я теперь думаю, все было во сто крат иначе и слабее. Была медовая сладость первого запретного плода, возможность игры-интриги, столь необходимой настоящей женщине. Наконец, попервоначалу тешило ее самолюбие мое безоглядное юношеское поклонение совсем взрослого мужчины. Но потом серьезностью своего чувства я просто пугал ее; ей не надо было этого. Да и не под силу уже стало ее хрупким женским плечикам нести тяжесть двойной игры. Все было накалено, и когда-то должен был произойти разряд.

Это случилось в роковую мартовскую пятницу. В тот черный день, когда я собственными грубыми ручищами убил это нежное и беззащитное существо, называемое людьми Счастьем... «Страсть слепа и безрассудна. Она не видит и не рассуждает». Это великий Даль. Я к нему всегда обращаюсь не как к словарю, а как к глубинному колодцу народной мудрости. И в другом месте: «Ревность превращает человека в зверя». В моей первой Жизни, может, и не было сжигающей страсти, но зато уж точно не было убийственной ревности. Все было ровно, глубоко, ответно и хорошо. Здесь мне судьба подбросила и это жуткое, слепящее испытание ревностью. Неужели мы все и в самом деле самцы-собственники?.. Мой дом, моя машина, моя женщина. А человек никогда не бывает чей-то, он самому себе-то не принадлежит до конца. Была ослепительная вспышка ревности, состояние какого-то неприличного аффекта... Устроив безобразную сцену, я наговорил ей по телефону столько обидных бранных слов! Увы, для ревности была причина, вечная как сама женщина: ложь, обман с другим мужчиной. Правда, буквально за несколько дней до этого в ответ на мои подозрения она образно сослалась на испанок: «Не волнуйся! Они верны своей неверности». Правда, всегда неизвестны границы серьезности этого обмана. И, возможно, я взорвался совсем не равноценно ее флирту, но ревность все же отнимает у человека разум, подчас и не возвращая.

Мой взрыв ревности и отчаяния наконец-то развязал ей руки (обиженной, оскорбленной легче сделать то, к чему уже и так давно готовятся). Мне были нанесены три страшных удара подряд, как это умеет делать только женщина: со смесью простоты и театральности. «Во-первых, я никогда Вас не любила. Сначала было увлечение; потом — просто жалость. Во-вторых, Вам надо иметь дело только с цыплятами по рупь семьдесят пять, а не с настоящими женщинами. И, главное, забудьте номер нашего телефона». «А что, настоящие женщины — это, значит, импортные курицы по три сорок?» — почему-то глупо и некстати только и смог я сморозить ей в тон... Но эта «настоящая женщина», по ее же признанию, вообще «никогда и никого еще не любила». И, боюсь, вряд ли полюбит, ибо тогда ей надо разлюбить себя...

Потеряв лицо, я пытался звонками, письмами, редкими назойливыми встречами вернуть ее, но только усугублял зло. Я настолько потерял чувство реальности от своей боли, что мне, ранившему и ее, и себя, вздумалось еще раз, глупцу, задать «наш» вопрос: «Ты есть у меня?» И, естественно,— «нет»! — хлестко и беспощадно полоснули меня по открытой ране. Воистину, ни одно животное не приносит себе столько зла, сколько человек, говорили древние. Сейчас циники острословят, переиначив знаменитое: «Каждый — кузнец своего несчастья».

И тошно, невыносимо стало быть на Земле... Какое же все-таки удивительное словосочетание: «Я не могу жить без тебя!» То есть вроде бы я и живу, но только — отрезками во времени и вполовину легких.

И второй раз в своей жизни с безысходной тоской ,я твержу: «Что имеем — не храним...» Но в первой случае я, наверное, и не мог что-то продлить, и меня просто переехало Колесо судьбы, а сейчас... Как же можно было не понять (диву даешься!), что я уничтожаю своими собственными руками себя... И теперь снова — черная бездна одиночества, снова ужас второй потери в жизни. Ты вынула меня из скорлупы в которую я залез за эти годы, и вот я вновь — обнажен и раним.

А несколько дней назад было последнее свидание, которое я выпросил, и последнее письмо. Она спустилась ко мне (уходя с работы) так, как выходит клерк-чиновник к назойливому посетителю и вынужденно(ох!) берет очередное Прошение. Если б она знала какое некрасивое от злости лицо было у нее и какие пустые глаза. Страшно: человек «одевает» все это на себя или он становится таким? Но где же он тогда оставил тот образ, который «носил» еще всего две недели назад?.. И эти бесцветные льдистые глаза еще две недели назад были «перваншики» (серо-голубые), были милой, только немного «застиранной бирюзой».

Строго говоря, она никогда не была красавицей, как считают некоторые. Но в ней есть более важное сильное для женщины — шарм. Она умеет так здорово преподнести все свои достоинства, совсем затушевав недостатки. Восхитительная кошачья пластика И — божественная коса, и — обволакивающие глаза (когда они этого хотят), и — быстрая, но грациозная, редчайшая по нынешним временам походка. Тонкое умение одеваться, свободная манера общения — все это тоже льет воду на ее мельницу. Эта женщина при небогатых (от рождения) исходных данных сумела сделать себя. И продолжает великолепно лепить и далее. И обманываются человеки, подобно мне, видя в этом холодноватом современном расчетливом компьютере теплую настоящую женщину...

Мы около часа шли по улицам Москвы, но это были уже не наши улицы, и на них уже были не мы... В последний раз сели в вагон московского метро, который был все эти месяцы нашей комнатой на колесах, где мы прислонялись горячими лбами к прохладной надписи «Не прислоняться!», отвернувшись от всего мира, и мельтешение стены в туннеле так помогало говорить. Я и сейчас все судорожнее пытался выговориться напоследок. Как будто можно нажиться под конец.

«Милая, как же ты будешь теперь каждый день ходить мимо нашего закуточка, около магазина?» — с болью и растерянностью спросил я. «С презрением!» — выдавили узкие жесткие губы. Те самые губы, мягкие и сильные, которые требовательно находили самые потаенные местечки моего тела еще совсем недавно.

Я спросил: «Ты порвала мои письма?» Острый подбородочек прочертил в воздухе короткую вертикальную бороздку. «Не лукавишь?» Горизонтальная бороздка была длинней и дальше. «Как же ты могла?.. Ведь ты бы жила этим...» Но она и прежде насмешливо и жестко называла такие вопросы риторическими и не давала себе труда отвечать на них.

Мы договорились, что кто-то просто выйдет на своей станции. Кто первый? Вышла, конечно, она. На кольцевой. И, по-моему, не на своей... В последний раз я видел на платформе мое долгое длинное Солнышко. Быстро и празднично оно шло меж будничных плащей и курток. Счастливцы, они еще могли слегка задевать ее плечами и не понимали своей удачи. В последний раз вдалеке метнулась-сверкнула ее коса. И словно резанула вновь по моей жизни, разделив ее на мучительное, но сладкое Прошлое и на только мучительное Настоящее... Прошло уже тринадцать месяцев с того проклятого дня. А боль все не уходит... Вроде бы и работы у меня невпроворот, и быт по-прежнему заедает, и такая интереснейшая, стремительная пошла сейчас жизнь вокруг, но ничего не спасает от саднящей, ноющей раны. Не помогает, видно, и твоя трогательная «самодельная» молитва. Помнишь, еще в ту, «нашу эру», ты же призналась? Ты все никак не могла уйти, но все набиралась решимости для разрыва, понимая, что мы не можем стать одним целым. И в том своем зимнем путешествии, у стен древнего монастыря ты, техно-кратка, не верящая ни в бога, ни в черта, но допускающая, что существует, наверное, нечто Великое, Мудрое и Незнаемое, управляющее нашими поступками, с перехваченным дыханием все твердила, как заклинание: «Господи, когда я уйду, пусть он останется с миром! Дай ему на это силы!» Так вот, нет что-то совсем этих силенок...

А моя знакомая, психолог, милая умница С. предрекает, что и в ближайшие год, и три, и пять мне не вылечиться. И что надо привыкать жить с этой болью, и что потихоньку, она, конечно, пройдет.

Что за черт! Ни пестом, ни крестом не удается отделаться от этой ведьмяки! Ей, наверное, проще. Хотя... Три месяца назад мне время от времени раздавались странные телефонные звонки: всего одна-две трели, после чего трубку вешали или традиционно молчали. Кому приписать эти сигналы и что они означают? Что меня помнят, но не решаются сделать первый шаг?.. Или не уверены: помню ли я, посмел успокоиться?.. Теперь, увы, нет никаких сигналов... И смешно, и горько окончательно уже убедиться: ведь я так и не узнал ее... Все время говорил сам, стараясь этим удержать. Я благодаря ей открыл в себе бездну интереснейших знаний, о которых подчас и не подозревал или прочно забыл. Недаром она называла меня: «Неисчерпаемый ты мой Колодец!» Но своим искренним восхищением, ролью внимательного слушателя потакая мне, она невольно навредила нам обоим. Токуя сам, я уже совершенно не слышал, не познавал ее. И обидная, недоуменная мысль не дает покоя все эти месяцы, терзает, может быть, даже более чем сам ее уход: с кем же я был?.. Что она за человек? Умный или просто начитавшийся бестселлеров из толстых журналов? Искренняя, но холодноватая натура или притворщица; вся — актриса? И самое главное: добрый или злой человек?

Но кем бы ты ни оказалась, ты так много мне дала. И за это низкий тебе поклон! В погоне за честолюбием, в добывании хлебушка насущного, в вязкой деловитой суетне мне некогда было, да и незачем, казалось, задумываться над вечными человеческими проблемами, вопросами. И вот один из них: как сделать, чтобы тебя помнили?.. Это необходимо и греет душу, если ты знаешь, что где-то в тайниках другого человеческого мозга живет твой образ. Это ведь один из путей бессмертия, которого нам всем так хочется. И сделать это может все же только Добро! Зло, конечно, люди тоже помнят, но нехотя и редко, а добром живут, упиваются. Я понимаю, что говорю прописи, но странная ведь штука: все-то мы знаем, такие мы «вумные», но почему же тогда так часто деяния наши расходятся с нашими же познаниями?.. Вот и во мне сейчас все продолжается (с переменным успехом) вечная борьба Добра со Злом. Я то нахожу в ней столько нехорошего, даже отталкивающего, что предаю анафеме и ее, и все наше совместное прошлое. То (к счастью, все чаще) с какой-то обволакивающей, умиротворяющей теплотой думаю о ней, прощая ей все и казня лишь себя. Пусть от меня идет к ней, на другой конец Москвы, только добрая энергия. Говорят, что компьютеры теперь тоже подвержены инфекции. Может быть, и в нее все-таки попала бацилла, сладкая зараза Любви?.. Пусть она только не боится за свое «родовое гнездо». И пусть ей никогда не удастся избавиться от меня в своей милой оранжевой головке, но чтоб я был там не тяжкой вечной мигренью, а легким веселым праздничным хмелем. Она есть, и ее нет... Какое испытание, какую муку за все грехи подбросила мне Судьба! Две недели назад ушла мама... Она таяла медленно, несколько месяцев. Судьба словно давала мне щадящую возможность осознать неизбежность этого, но все равно смерть для нас всегда неожиданна и неприемлема. Последние три недели мы вынуждены были держать мать в больнице, ибо в домашних условиях не могли помочь. Я глубоко уверен, что покидать этот мир человек должен только в родных стенах. И безысходно, в леденящей тоске сжималась душа, когда мама жалобно и настойчиво просила взять ее домой, а я знал, что не имею права это сделать. Прости меня, мать, и пойми, как понимала всю жизнь.

Была суббота, да еще накануне праздников. И, конечно, в больнице не было уже никаких санитаров. Нищая, несчастная наша медицина и суровая действительность... Молодая женщина, дежурный врач, робко попросила меня помочь вынести маму из палаты: «Если, конечно, Вы сможете»... Изрядно подвыпивший пожилой больной взял носилки в ногах, и мы стали спускаться по лестнице. Через несколько пролетов он не выдержал и пьяно опустился на ступеньки. Мы чудом не поехали вниз... Внизу ждал «рафик», и только тут до моего сознания дошло, что мы едем в морг. Этот каменный, внешне даже уютный и нестрашный домик стоит, как обычно, на отшибе от корпусов, в глубине старого красивого парка. Дальше все происходило в какой-то дикой, неприличной (для меня) и привычной (для окружающих) работе. Словно в полусне я с пьяненьким мужиком поставил носилки на постамент. С него мы переложили мать вместе с простынью на отполированный металл каталки. И вдруг из проема двери, сверху, в этот холодный погреб раздалась деловитая команда поднаторевшего в таких делах водителя нам, нерадивым исполнителям: «А теперь вынимайте из-под нее простыню!» И врачиха тоже стала нам помогать. Господи, неужели наша голь, бедность простираются до таких размеров, и так закоснели люди в мрачном исполнении печальных дел, что не догадываются оставить этот тонкий покров на усопшем хотя бы при сыне...

И осталась мама обнаженной, с цифрами и буквами, написанными на бедре «зеленкой». И стараясь не оборачиваться, я полез по ступенькам из этого деловитого, отлаженного подземелья. И единственное утешение: там осталась ведь только оболочка мамы, душа, конечно, уже Дома.

Мы так понимали друг друга, как не всякому, наверно, дано. А энергия, дух не исчезают. Я и раньше почти был уверен в этом. Теперь же почувствовал окончательно. Энергия моей матери со мной. Она вокруг меня. Я плоть и кровь ее. Тысячи слов, мыслей, поступков ее уже осели в каждой моей клеточке, я — ею созданное существо, и она уже стала мной. Она ушла в иной мир, но она не оставит меня. Я могу также советоваться с ней, уверенный в ответе. Хоть уже и никогда не услышу ее голоса... Я знаю, что она гордилась мной, для нее была огромная радость, что после нее остается такой человек — ее сын, и значит, я не имею права подвести ее. Я буду жить и дальше так, чтобы по возможности как и раньше не огорчать ее.

И некому уже сказать мне, взрослому мужику: «Бедный ты мой, бедный!» Любой, самый крепкий мужчина не может быть постоянно взведенным курком. И ему тоже необходима живая душа, которая хоть редко-редко погладила б его по голове и одарила бы вечной бабьей жалью, питающей нас и держащей на этой, такой прекрасной, но такой круглой и неустойчивой земле. Самых родных души у мужчины бывают две: мама и любимая женщина. А если они покидают его, тогда судьба то ли в утешение, то ли по ошибке пытается дать ему замену, обманку. Как мне... Что ж, и на том спасибо...

Неужели Она тоже когда-нибудь умрет?.. И меня совсем не утешает то, что я об этом уже не узнаю.

Вадим ОПАЛИН