Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

ДЕЛАТЬ «ПЫЛКО ДА ОХОТНО»

Повезло в жизни тем, на мой взгляд, людям, которым встретился умный и добрый старший друг. Мне повезло.

Всякое лето папа вез нас на свою родину, в маленькую деревеньку Бугино, что на берегу Северной Двины. Каждый день для нас, ребятишек, оборачивался здесь новой чудной сказкой, в которой героями становились и мы сами.

Странно, но у бабушки с дедушкой не было обременительным пасти корову, выпалывать грядки, собирать огурцы, ворошить сено. Даже скоблить до белизны полы и то становилось радостным. На глазах твоих они становились желтыми, как яичко, а плеснет горячий солнечный луч по половице, и она уж золотой глянется...

Любительница поспать, в деревне вскакивала я ранехонько вместе с бабушкой. Румяная со сна, она торопливо убирала длинную, до пят пшеничную косу (не задумываясь пожертвовала которую в пору нашего девичества внучкам на модные шиньоны) под белоснежную косынку и с этого момента птицей металась от стола к печи и обратно.

Печь весело потрескивала, выскакивали угольки — «подарки»... Первыми попадали в печь огромные чугуны с картошкой и водой, варевом для коровы Завиды и поросенка Борьки. Закипало все мгновенно. Так уж устроен горшок: бока его выпуклы и округлы, они и нагреваются печным «духом» первыми. Дно горшка, стоящее на поду, прогревается слабо, его и делают небольшим, да и ухватом поддевать удобно.

Вслед за горшками шли в печь различного размера крынки, латки, сотейники: с кашей, с яишней со шкварками — на завтрак. Когда уж угли переставали шаять — выделять зеленоватый огонек, печь выметали и ставили «обед»: щи, кашу, обязательно ставец (крынку) для томленого молока, на заедки крынку с ряженкой. Напоследок, набив репами большой горшок, его на лопате, вверх дном сажали в печь на ночь. Поутру начиналось настоящее пиршество. Париницу ели все: наголо или с хлебом, с солью и без соли. Часть ее бабушка резала маленькими кусочками-бо-бичками и сажала в печь на противне, чтоб получить самое любимое детское лакомство — вяленицу, шуточно называвшуюся еще «репой-неукрепой», прообраз нынешней жвачки. Славилась вяленица и из моркови. Обе они были куда как вкусны, а главное, безвредны.

Дни, когда пекли хлебы, и вовсе были на особицу. Духмяный запах свежеиспеченного хлеба просто дурманил и обвораживал. А праздник начинался еще накануне, когда бабушка в плетеном лукошке приносила из амбара муку, дедушка приносил ведро речной прозрачной воды, с печи снималась квашня, в которой от предыдущего еще теста «жила» прикрытая холщевиной закваска...

Ритмичное постукивание мутовки о края квашни, словно мурлыканье кота, дополняло ощущение семейного уюта и благополучия. Всю ночь затем на печи возле трубы «вздыхала» квашня, не раз бабушка заглядывала, «ходит» ли, а утром, совсем спозаранку, замешивала... Но о хлебе должен быть отдельный разговор. Как и о многом ином печиве: шаньгах, яшниках, рыбниках, налитушках, губниках и подорожниках, калачах, гороховиках и колобках тоже — блюдах, исконно русских, необычных и, к сожалению, уходящих в небытие.

Ностальгия по уходящему заставила меня прошлым летом вернуться к бабушкиному хлебу. Деле оказалось не таким уж хлопотным, как я боялась, И теперь на даче вся семья моя всегда с нечерствеющим домашним караваем. Еще горячий, с пылу-жару едим мы его с топленым молоком, с тертой в квасу редькой, смешанной с горячей раздавленной картошкой.

Поражает, сколь рациональным и продуманным было все в бабушкином хозяйстве и деревенском укладе деревенской их жизни. Всякому предмету — свое назначение, каждой вещи — свое место, продукту — свое время. Ничего не портилось, ничего не пропадало.

Самовар в бугинском доме не ленились ставить не по праздникам только, а каждодневно. Легкий зной от горящих углей, таинственное пение, запах и сияющие его бока — все это сдабривалось ароматным пирогом, топленым молоком с коричневой пенкой, дедушкиным удовлетворенным причмокиванием. Чай пили не спеша, с говорей, пока одна за другой не опрокидывались вверх дном чашки. Заваривали не столько покупной чай, сколько зверобой, душицу, лист смородишный, иной раз пили вприкуску с морковной вяленицей, янтарно-желтой ароматной морошкой, поленицей, черникой. Кипел самовар до конца чаепития, достаточно было держать трубу его слегка открытой.

— Пейте, девки, пейте,— веселыми морщинками смеялся дедушка.— Чай пить — не дрова рубить...

И пили, пили... По второй... по пятой... пока одна за другой не переворачивали чашки вверх дном:

— Уф-ф, начаявничались! Радехонька-сытехонька!..

Всегда откровением да и наукой оборачивались походы в лес, не были они простым гулянием. Ведро брали, когда шли за клюквой. Под грибы обязательно плетеную корзину, чтоб «гриб дышал», не червивел, прикрытый от солнца березовыми ветками. В берестяной короб собирались морошка и малина — не мялась, и сок не тек.

Особенно выбиралась для хозяйства береза.

— Береза — дерево ладно: с него и ковш, и хмельное выйдет, зря-то не рубите,— предупреждал дед.

Как-то папа решил научить нас берестяные туеса плести. Долго выбирал он березу, чтоб не старая была и не молодая, не тонкая, и чтоб было ей пятнадцать лет. Подцепил на сучке кору, надрезал и осторожно снял верхний слой. Если не повредить, пояснил, поболеет береза, но останется жить. Выпрямил скручивающиеся куски, сложил ровной стопкой и аккуратно перевязал. А дома убрал в чулан — осень, зиму и весну должна она храниться в сухом прохладном месте.

Но мы были нетерпеливы, попросили прошлогодней, дедовой. Отслоил папа внешнюю шероховатую часть, отполировал оставшийся тонкий слой. Стала береза белая, гладкая, расправил на доске, обрезал в размер, нанес по краю орнамент, а в середине петуха изобразил, точь-в-точь какой по двору бегал. Вместе напилили мы березовых кругляшей для донышек. Большие чурбачки пошли на ведерки под молоко, поменьше — на туески для сметаны, того меньше — для соли, не мокнет она в такой-то солонке. Были в домашнем хозяйстве и буртасы — берестяные туеса с двойной стенкой. Носили в них на сенокос творог, квас. Сохранял он холод и служил вроде термоса. Молоко не кисло в туесах неделями.

Ладили мы и Лубянку — нечто вроде кадушки. Ее весной мастерят. По широкому пеньку в торец другим пеньком ударят — и выйдет середина голенька, останется только донышко вставить — и в кипяток! — потом охватят посудину черемухой или ивой, оно и Останется.

Научил нас папа и ивовые корзины плести, короба, пестери с длинной ручкой для носки сена. Оплетали ивой большие бутылки для молока, что на продажу шли. Плетение корзин напоминало плетение кружев, и нам, девчушкам, нравилось не меньше мальчишек. И в том, и в другом творчестве захватывал и дух состязательности: кто лучше, узористее сплетет. А сколько слез пролито было, когда не получается или проиграешь. Но детские слезы «не долги», говаривала бабушка, просыхали и впрямь скоро, да и новое дело поспевало, чтоб увлечь и забыть поражение.

А сколь увлекателен оказался и процесс заготовки продуктов впрок. В сенях, на сеновале ставились промытые, прокаленные горячими каменьями с можжевельником кадушки, сбитые прочными обручами. Наполнялись они огурцами со смородишным листом, хреном, чесноком, шинкованной капустой с клюквой, моченой брусницей, белыми груздями. Особняком стояли кадочки с царским рыжиком, аристократической ягодой морошкой. Гроздьями висела на чердаке мороженая рябина, чудесно превращавшаяся из горькой в сладкую, когда заносили ее в избу. Словно камушки, стучали ягоды клюквы, ломили зубы.

Своеобразно хранили на севере молоко. Морозили на зиму в деревянных блюдах, затем выколачивали ледяные молочные круги и хранили на морозе. Его вез дедушка дочери в Котлас, и оно побрякивало в котомке вместе с прочей поклажей.

Давно уж нет моих бабушки с дедушкой, нет и папы, но слово помнится дедово:

— Плохо сделать да кое-как и дурак сумеет! А ты старайся поначалу научиться хорошо делать. А как увидишь, сплоховала — спроси, ет спроса лиха нет! — И речь его была плавная, как река северная — без разбегов. И слова он брал те, которые и сам знал сызмалу, и меня видел насквозь.

Утешал, когда постарше уж, восхищалась я ловкостью и веселостью, с какой бабушка все дела ладила:

— И ты можешь так робить. Заруби только: заставлять себя трудиться надо, мыслям дать средоточие, будешь и ты делать пылко да охотно.

Когда ум мой начинает лениться, я иду глядеть на художества народных промыслов. Любуюсь, удивляюсь: как умеют красовито, прочно делать-то!.. Нагляжусь, наберусь веселья — и за работу! Полезно, что ни говори, на чужой успех полюбоваться.

...И вот надарила и я друзьям досок расписных, туесков берестяных — хлеб хранят, жизнь продуктам удлиняют. Нет-нет, да и корзиночку сплету, чтоб грибков пособирали. А нынче, при нехватке молока, пожалуй, и сама замораживать его возьмусь. Шанежками, рипницей да молоком топленым радую домочадцев. И жалею, мало переняла, немногому научилась, осталась, как и предупреждал дедушка, «недоделкой необструганной», «уродилось теля с залысинкой»! Кое-чему, понемножечку — и ничегошеньки основательно. А надо бы «пылко да охотно». И эк, жалко-то, не наверстаешь ведь упущенного...

Наталия ЛОГИНОВА